Осуждённый ИК-1 написал рассказ "Апрель" и победил в литературном конкурсе

В тверской колонии строго режима №1 прошёл литературный конкурс коротких рассказов "Проза ИК" среди осужденных. Авторы представили восемь прозаических произведений различных жанров.

Жюри, состоявшее из сотрудников отдела по воспитательной работе и учителей школы для осужденных, оценивало рассказы, повести и эссе "вслепую", то есть, не зная имен их авторов. Решение принималось по двум критериям: содержание и стиль.

Диплом за третье место вручили автору эссе "Замки", наполненного размышлениями о проблемах взаимопонимания и внутренних зажимах. Кроме того, осужденного поощрили внеочередным коротким свиданием.

Диплом за второе место и право на дополнительную посылку или передачу получил осужденный, написавший трагическую повесть "Ведьма Мэри" о самоотверженной доброй девушке, которую не смогла сломить жестокая несправедливость её завистников.

Победителем литературного конкурса стал автор рассказа "Апрель", в котором переплелись жизненность, мистика и мораль. Осужденному, конечно же, вручили диплом первой степени и предоставили возможность дополнительного длительного свидания с родственниками.

Рассказ-победитель "Апрель"

- Ну, бывай…

Хмурый охранник закрыл за Лехой ворота вахты колонии, выпустив его в свободной мир, свободный от его, Лехиного присутствия в нём. На площадке какая-то компания "втихаря" выпивала из пластиковых стаканчиков, кого-то встречая. Леху никто не встречал. Никто не ждал. К своим 25 годам он приобрел две судимости (первую – сдуру, по малолетке, вторую, недолго погуляв после первой, с ещё большего "сдуру"). Девушкой обзавестись не успел, "заочницу" на зоне так и не завёл. Мать ещё в его подростковом возрасте бросила его на бабку и подалась из их райцентра "куда-то", сгинув "где-то". Не надо и говорить, что отца Леха не знал с рождения. Обычная история, каких тысячи, приведшая обычного парня Алексея Ерохина вместо спортивной секции или музыкальной школы (и на то, и на другое денег не было, их, впрочем, в городке ни у кого не было) сначала в дворовую компанию таких же волчат, запрограмированных на пополнение зэчьих рядов (вопрос стоял только когда и за что) а потом и на "малолетку" за вскрытый ларёк с добычей водка-сникерсы, на срок, впрочем, хватило.

Проверив по карманам свой нехитрый скарб, хотя проверять особо было нечего – паспорт, да тысяча с мелочью на дорогу, Леха зашагал на автовокзал, находящийся в двадцати минутах ходьбы через поселок. По дороге снял и выбросил робу, оставшись в спортивном костюме, подаренным перед освобождением обеспеченным соотрядником. Какой-то ликующей радости обретенной свободы, как пишут романисты, не было. Хотелось просто доехать до дома, вернее, до квартиры, предусмотрительно оставленной ему бабушкой, умершей незадолго до его освобождения.

До автобуса на Лехин городишко было еще минут пятнадцать, подошло время обеда и желудок подал недвусмысленные сигналы о желании загрузить в него что-нибудь. Общепит и фастфуд были представлены в лице единственной бабушки около посадочного павильона и ее большой кастрюлей с надписью "пироги" вот и весь малый бизнес. Не прижился в поселке малый бизнес. Лагерь прижился, а бизнес – нет. "Обычная ситуация для России" - ерничая внутри себя, отметил Леха.

- Почем пироги, бабуля? – спросил Леха бабушки, стараясь убрать из речи "сидельскую" интонацию – смесь вопроса и требования.
  Бабушка равнодушно мазнула по Лехе взглядом, но увидев короткий ежик волос и характерную мимику, сказала:

- Возьми, милок, без денег. Угощайся, горемычный, – и протянула в газетном квадрате что-то жареное, напоминающее мутацию пирожка в беляш, или наоборот.

Несмотря на неприглядный вид оного, рот Лехи наполнился слюной предвкушения – и тут он увидел ЕЁ, хотя минуту назад на площади кроме него, бабушки и еще пары скучающих ожидающих посадки на тот же автобус местных, не было.

Девчонка была худа, смешна, невзрачна, нелепа – ей можно было дать и 10 и 12, или 14 некормленных (или недокормленных вовсе) лет. Обутая в сандали, колготы – какие Леха последний раз видел в пору своего "детсадства", трепаное пальтишка времен Лехиной мамы с пуговицами разных эпох, венчал всё это берет в стиле "трудовик". Малокровное анемичное лицо, жидкие белые прядки, бесцветные глаза – в общем, было от чего оторопеть. И эти глаза изумительно смотрели на Лехин завтрак-обед в правой руке.

- На, – как-то не думая, "на автомате", протянул той девочке бабушкин дар и, очнувшись, пошел на посадку в подошедший автобус.
Девчонка, жуя бабушкино творение, двинулась следом за ним. Водила, проверив Лехин билет, кивнул на одно из мест в потрепанном китайском "пятидесятиместнике", кои заполнили все провинциальные тракты.

Странно, но на жующее на ходу "чудо", сопровождающее Леху, тот даже не взглянул, посмотрел сквозь неё, чем уже удивил самого Леху. "Чудо" плюхнулось рядом с ним, и тут вдруг Леха понял, что кроме него её никто не видит.

- О как?! – удивленно подумал, а может и вслух сказал он, точно зная, что психических расстройств у него нет, а приобрести за короткий по зэчьим меркам срок он их ещё не успел.

- Ты кто? – приглушенным голосом, чтобы не выглядеть разговаривающим сам с собой идиотом, неагрессивно спросил.

- Твоя Фортуна, – вытирая пальцы об оберточную газету, спокойно ответила та.

Тут Леха оторопел. Слово "фортуна" вызывала в нем ассоциации с греческими богинями в тогах, с грудастыми резными фигурами на носах кораблей, с какими-то журнальными фото яхт, особняков, их владельцев и их спутниц – но никак не с девчонкой, походившей на подростка Кристину Орбакайте из фильма "Чучело".

- Да ну, на фиг, – сказал то ли ей, то ли сам себе Леха и отвернулся к окну, подумав, что, когда повернется обратно, видение исчезнет. Та начала что-то говорить о теории пространства, вероятностях, естественно упомянув Эйнштейна, полях Гаусса и тому подобное – под этот мирный бубнеж Леха и закемарил до самого пункта прибытия.

Сойдя с автобуса Леха нос к носу, вернее грудь в грудь сразу уперся в тучного усатого "пэпса", или, как теперь говорят, росгвардейца. Тот, не представляясь, уже оценив Лехину прическу и трепаную спортягу вкупе с отсутствием багажа, равнодушно сказал:

- Пошли.

В комнате дежурной части автовокзала, бегло пробежав взглядом по паспорту и бумагам, тот хохотнул:

- С прибытием, - и, возвращая документы одной рукой, другой спокойно начал убирать Лехину единственную тысячу в нагрудный форменный карман, зная, что протеста не последует: любой бывший зэк – он без пяти минут будущий, так зачем ускорять этот процесс?

Вдруг что-то изменилось в его мимике и движениях – будто на веревочке рука "пэпса" протянула купюру обратно…
Последнее, что услышал Леха в спину, было сказанное будто против воли говорившего, через силу: 

- Всего хорошего.

- Почему я? – вдыхая холодноватый апрельский воздух спросил у "чучела", как он его внутренне для себя прозвал.

- Ты нуждался во мне. Тебя услышали. Ты прошел тест – отдал без раздумий то, в чем нуждался сам. Все это я пыталась сказать тебе в дороге, но ты уснул. И не называй меня, пожалуйста, "чучелом". Я хоть и при тебе, но покинуть могу без объяснения причин.

- А какие правила или условия? – по лагерной привычке "договариваться на берегу" сразу спросил Леха.

- Никаких. Я с тобой, пока я с тобой. Сверхспособностей не обещаю – я не джинн. Уйду, если сам этого захочешь, или косячить будешь без меры.

- Давай поглядим, что ты можешь, – бросил на ходу Леха, подходя к группе наперсточников, с 90-х оккупировавших удобное место – небольшую улочку-сквер, удачно ведущую от авто- и желдорвокзала к единственному колхозному рынку. Все было, как всегда – бойкий зазывала, шустрый "нижний", лихо орудующий пластиковыми стаканчиками и мячиком из поролона размером с пингпонговый шарик: казалось, при таком размере невозможно промахнуться, но угадывали единицы, и то подставные, из "своих". И конечно, невдалеке неизменная машина с "физподдержкой".

…Леха угадал пять конов кряду, играя постоянно "на всё", как вдруг свет померк в его глазах, а лицо ощутило холод оттаявшей апрельской аллеи. Прикрывая голову руками от пинающих со всех сторон ног, Леха понял, что никому ничего он не предъявит и не обоснует, что лагерные понятия остались в прошлом – а здесь, в большой жизни, прав только сильный или властный, а у него ни того, ни другого.

"Игровые", забрав тысячу и бросив в грязь, не глядя Лехин паспорт с бумагами, погрузились в машину со словами: "Айда, пойдём", "Козел, весь день коту под хвост", "Добавить бы", уехали.

- И чё? – зло отряхиваясь, спросил Леха свою спутницу.

- И ничё, – флегматично передразнила та его же интонациями. – Сам дурак, выпятился, как гусар, вот и получил по шапке. Да и считай повезло тебе – один из них давно хотел кастет на ком-нибудь опробовать, да сегодня на стоянке оставил.

Весь остаток дня Леха просидел в сквере, благо его агрессивные визави не вернулись, видимо, посчитав место на сегодня оскверненным, и строил планы.

Там было всё. Экспедиция в устье Амазонки за сокровищами инков. Налет на казино или выставку алмазов. Аудиенция у "самого" с банальной просьбой денег или поста губернатора (те же деньги, судя по репортажам из зала суда).

Но все разбивалось вдребезги из-за отсутствия первоначального капитала, друзей, даже банального загранника не было. Нахохлившаяся, как воробушек, Фортуна молча сидела рядом и иногда покачивала головой, видимо, мысленно читая самые бредовые Лехины идеи.

- Леша? Ерохин? – напротив их лавочки остановилась девушка – так можно было бы сказать, если бы не общая печаль облика, которую накладывает борьба на всех фронтах – от личного до бытового, вечное преодоление полосы жизненных препятствий…
Это была Лена Звягинцева, соседка Лехиной бабушки, теперь, соответственно, и его. Ничего примечательного, обычная некрасавица, с уже чуть поплывшей фигурой, чистым, но бедным гардеробом – а как по другому при сыне, как теперь говорят, "с особенностями развития" (проще - дауне), сразу после которого муж "объелся груш", двух малооплачиваемых работах и постоянно растущих счетах на коммуналку и лекарства и полном отсутствии просвета. Для Лехи она была никто – в смысле, что не замечал её вовсе – с их дворовой компанией  Лена благоразумно не водилась. Она даже один раз из жалости к Лехиной бабке написала ему письмо в лагерь, но он не ответил – нечего было отвечать, даже из вежливости ломало.

- Пошли, накормлю, – буднично сказала она. Леха так же буднично взял сумки из ее рук, и они пошли по направлению к "фабричке" - кварталу, где жила Ленка, а теперь и Леха.

В комнате неуклюже ползал, "гугукая", пускал слюни с выпученными глазами пятилетний Вадик, Ленкин сын. На кухне под нехитрый ужин Леху даже "остограмили" из какой-то праздничной оставшейся бутылки, да ему много и не надо было – сразу осоловел, сидел, ковырял винегрет вилкой и вполуха слушал Ленку с городецкими и дворовыми новостями и бубнящий про злое НАТО телевизор. Фортуна молча сидела рядом, таская с Лехиной тарелки. Единственное, что удивляло его – зачем бесплотному видению земная пища, но решил, спросит об этом потом. 

- Миллиард рублей!!! Миллиард!!! Первомайский юбилейный джекпот лотереи "РусьЛото"! – упитанный господин в котелке с усами, признанный символизировать удачливое купечество, призывно махал из телевизора веером лотерейных билетов.

Даже сквозь марево сытости и усталости в Лехином мозгу щелкнуло: "Есть. Вот оно. Завтра займу у Ленки денег на билет – это явно не тысячи – и всё"! Фортуна из угла с уважением смотрела на него – после всех безумных планов этот был прост и элегантен. Надежен – никаких тебе биткоинов, налетов с парашютом, прост, как бабушкино радио на кухне. И так же надежен.

Вдруг Вадиково гугуканье перешло в хрип – Ленка истошно завопила – Вадик бился в конвульсиях, неестественно выгибаясь и пуская слюну, пополам с кровью, запредельно пуча глаза и синея. Леха посмотрел в угол на Фортуну, та испытующе глядела на него.

- Иди к нему, – одними губами произнес он. Та начала таять на глазах, исчезая от нелепых сандалей до берета.

…В комнате Ленка спала, обняв Вадика, который первый раз за пять лет уснул без массажа с уколом и ежевечерней горсти таблеток. Леха закурил, открыл форточку и взял с серванта бесплатную рекламную газету, ища раздел "требуется".