Особо опасен и чрезвычайно талантлив: интервью с вором-карманником Кацем, который стал признанным поэтом Евгением Карасёвым

Лауреат премии журнала "Новый мир", регулярно публикующийся в литературных журналах, автор 12 книг, которые издавали ведущие российские издательства, Евгений Карасёв родился и вырос в Твери. Его отец погиб на войне подо Ржевом, его имя занесено в тверскую "Книгу памяти". Мать трудилась швеей-мотористкой. Ей и бабушке было сложно справиться с активным мальчишкой. Будущий известный поэт стал ловким карманником, особо опасным рецидивистом, которого знал уголовный мир страны, и регулярно разыскивала милиция. Он провел за решеткой в общей сложности 20 лет, был на лесоповале, строил железную дорогу. И писал стихи. Все это время он был знаменит: первую половину жизни в криминальных кругах и в уголовном розыске, вторую – среди литераторов и поклонников поэзии.

Популярность пришла к Карасёву в 90-е. Когда стало можно говорить о лагерях, бесправии заключенных и жестокости тюремщиков. Тогда его стали печатать, приглашать на телевидение, Дмитрий Дибров записал с ним интервью для программы "Старый телевизор", дали престижную поэтическую премию. Многое изменилось тогда в его жизни, одно осталось прежним: посиделки на Трехсвятской, правда, уже в другой компании.

- Жизнь моя нелепая: война, детские колонии, затем лагеря, тюрьмы – здесь нет ничего интересного, только страшное. Единственное интересное в моей жизни – это поэзия, о ней есть смысл говорить. Дальше сочиняй, как хочешь, - говорит Евгений Карасев в начале интервью.

Чтобы встретиться с признанным поэтом, книг которого не купить в Твери, пришлось прочесать несколько кафе на Трехсвятской. Мы договорились встретиться в маленьком кафе с выпечкой, а таких на Трехсвятской много. В одной из пекарен мужчина, заказавший чай с булочкой, оказался другом Карасёва, что не удивительно, его тут знает, наверное, каждый. Он рассказал, что Евгений Кириллович заходит и в эту пекарню, но чаще бывает в заведении напротив. В это время он появился в дверях. В плоской кепке-аэродроме, пуховичке, он зашел в кафе и попросил кипятка.

Каждый день в избранных едальнях на пешеходке собирается компания тверской интеллигенции, чтобы поговорить о литературе, публикациях и политике. Поэты, архитекторы, математики, доктора и кандидаты наук, музыканты приходят в бистро или кондитерскую, пьют чай и беседуют. Душа компании – поэт Евгений Карасёв.

Карасёвым Евгений стал, когда женился и решил изменить жизнь. А до этого момента он был Кац.

- Как Кац, как уголовник я был известен в Твери до невозможности. Меня знала каждая собака. Меня знала почти вся уголовная Россия. Мое фото висело в МУРе. Заходишь туда, там важные преступники, и я среди них, - рассказывает Евгений Карасев. – Я взял фамилию жены и поменял паспорт, меня это здорово выручило. Особенно, когда повязали на Комсомольской в Москве. Я был с приятелем, тоже карманником. Но мы сказали, что познакомились только что в электричке. Мне следователь говорит: "Вы знаете, что он трижды судим?". Я ему: "Баааа?!".

- А у Вас сколько судимостей было на тот момент?

- Семь.

Семь судимостей, 20 лет в колониях. Вор-карманник Женя Кац в первый раз попал за решетку, когда ему было 15 лет. А писать стихи он начал в 14. Сейчас Евгению Карасёву 81.

Пекарня Евгению Кирилловичу быстро наскучила. Он сказал, что надо срочно идти в кафе напротив: "Меня там ждут". Скромная компания заняла два маленьких круглых столика. Поэт Карасёв и два его приятеля: пожилые мужчины, седовласые, одеты скромно, пьют чай с конфеткой. Карасёв снимает куртку, но не кепку. Опять просит кипятка и начинает рассказывать о том, как в эго жизни появилась поэзия.

- Почему Вы пьете кипяток?

- Когда Солженицын был в Твери, мы сидели с ним, его супругой, другими людьми в городской библиотеке в кабинете директора. Он наливал себе кипяток и пил. Я его спросил – почему? Он ответил: "Остальное вредит моему желудку". Я пью кипяток, подражая Солженицыну.

- Я видел, как балуются рифмами девчонки с мальчишками, пишут стихи и хвастают ими. Я пригляделся к ним, подумал – я тоже так могу, и попробовал. Но пришел к выводу, что это чушь собачья - вся их писанина, надо что-то серьезнее, глубже. А потом я угодил за колючую проволоку. И уже в лагере, удрученный одиночеством, я снова вернулся к стихам. Думал, может они выручат, сократят время в лагере. На написание стихотворений уходило много времени, и время бежало. В этом смысле поэзия помогла.

Ты знаешь, что я вспомнил, дружище?
Твой старый деревянный дом на улице нашего детства;
окно, выходящее в сад, и яблоки, яблоки,
уткнувшиеся в самые стекла.
Пора была голодная, послевоенная,
я впервые пришел к тебе в дом
и вылупился на это неправдашнее окно,
пораженный доступностью соблазнительных яблок.
Ты улыбнулся, открыл окно и протянул мне яблоко,
прохладное, все в каплях росы,
точно обрызганное дождем.
Я взял яблоко, надкусил громко, как расколол орех,
и принялся жадно грызть сочную хрустящую сладость.
Когда это было?!
Потом наши пути разошлись:
ты остался в своем добром деревянном доме,
а я бесшабашно ринулся на манящий большак.
Испугался ли захиреть в родном захолустье?
Захотел ли испытать себя на рисковых дорогах?
Или просто возжелал побольше ухватить от жизни?
Трудно сказать.
Только я поскользнулся.
Я прошел лагеря и тюрьмы.
Валил лес в тайге, добывал бутовый камень в карьерах.
Стыл в штрафных изоляторах. И всегда, чтобы согреться,
я открывал в памяти твое окно в яблоневый сад...
Я слышал, ты и нынче живешь в своем старом доме.
Жалуешься на отсутствие газа, теплой воды.
Но ты можешь распахнуть окно и сорвать яблоко,
дышащее запахами детства —
для меня бесконечно далекого,
а для тебя — под рукой.
Ты несказанно счастлив, дружище!
Правда, это открытие стоит так дорого,
что лучше живи в неведении о своем богатстве
и пеняй на неудобства быта и скудость бытия.

- Посадили меня в первый раз ни за что. Была такая комиссия по делам несовершеннолетних, она рассматривала дела потенциальных преступников. На всякий случай отправляли в колонию без суда и следствия. Так я угодил в Ленинградскую детскую воспитательную колонию имени Володарского в Стрельне.

Выйдя из колонии в 16 лет, Евгений Кац связался с теми же ребятами, с той же улицы, многие из них как раз тоже вернулись из таких же колоний. Все началось сначала. Кражи, гулянки. Второй раз в колонию Кац попал в 18. Евгений Кац все свои сроки отсидел за карманные кражи.

- Я был элитой уголовного мира. Грабитель банка украл 100 тысяч, а я украл два рубля в трамвае – я выше все равно. Потому что карманное дело считалось искусством. В разных компаниях, в разных городах, я везде побывал.

- Вы могли изменить свою жизнь?

- А я и не хотел. Во всяком случае, я думаю, что прожил какую-то жизнь. Очень нелегкую. Что-то после нее напишу, оставлю. А без нее (криминальной истории) кто я? Никто. Каменщик. Работать каменщиком на стройке я не хотел, - поэт прерывается на стакан воды.

После нескольких недель в больнице он все равно приходит в кафе к друзьям каждый день.

- Стихи я писал всегда: в колонии, дома. Я их писал всю жизнь. Самые серьезные темы заставляют искать серьезные строчки, искать необычные рифмы. Я хотел, чтобы мои стихи не были банальны, не походили на другие. Мне кажется это удалось.

Я иногда прихожу посидеть
в зал суда,
выглядев неприметное место.
Но я не из тех зевак, кто, тишину блюдя,
безучастно взирает на бесплатное действо.
Я сюда прихожу, чтобы пережить вновь
скамью подсудимых, речь прокурора,
набранную из казенных, штампованных слов.
И тягостное ожидание приговора.
А потом, осознав вдруг,
что это происходит не с тобой,
радостно выскочить на шумную улицу.
Мимо мальчишки пронеслись гурьбой,
солнце в витринах красуется.
И броситься на тротуаре, забыв про года,
прилюдно отплясывать развеселую чечетку.
Как мало надо для счастья —
посидеть на заседанье суда.
Правда, до этого двадцать лет
проторчать за решеткой.

- Мои стихи не для всякого. Писать можно на любые темы, но только писать надо хорошо, свежо, по-новому, чтобы это впечатляло. Поэзия, как воздух, как другие нужные вещи. Я без поэзии не мыслю человеческого мышления. Если бы не было в свое время поэзии, человечество бы не состоялось. Не было бы Гомера, Герострата, не было бы Трои. То есть не было бы истории, не было бы мифов. Я считаю, это вещь великая. Тюрьма меня сделала поэтом. В первую очередь, серьезностью отношения к жизни. Чтение книг – это тоже дала мне тюрьма. 

В бараке лагерном, тесном,
с окошками, затянутыми испариной,
умирал генерал известный,
герой войны в Испании.
Он то теплил сознанье,
то вновь терял пульс.
Пришел лепила*. Сказал со знаньем:
“Готов гусь!”
Мертвецов вывозили из зоны;
у пункта охраны
их молотком казенным
поверял Полтора Ивана.
Надзиратель, детина рыжий
(такому пахать и пахать),
бил так, чтоб сачок не выжил,
а мертвому —
не подыхать.
С генерала стянули рогожу рваную —
дубак дубаком.
И тут Полтора Ивана
огрел его молотком.
Генерал привстал на телеге,
губами хватая воздух.
И снеги пошли, снеги,
и близкими стали звезды...
Не всполошился рыжий —
накрапал в отчетной бумаге:
хотел навострить лыжи,
а проще — сбежать из лагеря.
И дальше пошла подвода.
Все по режиму. По расписанию.
Так получил свободу
герой войны в Испании.

*лепила – врач.

- У меня не было никакого образования. Я читал и писал. Это стихотворение, которое я зачитал, – это часть режима. Написав много стихотворений, я решил поделиться с более-менее знающим человеком, чтобы узнать просто, что же я пишу. Этим человеком стал очень начитанный заключенный Витька по кличке "Гоголь". Я ему отдал свои стихи, через неделю он мне их вернул. Я говорю: Ну что? А он: "Пять лет дадут". После этого я не то что хвастать, я стал прятать стихи. В память, в кое-какие закоулки.

- Когда писали в тюрьме Вы думали о публикациях?

- Как можно было думать о публикациях при советской власти? Уже в 90-е мне посоветовали напрямую обратиться к заместителю начальника отдел поэзии журнала "Новый мир" Олегу Григорьевичу Чухонцеву. Я пришел к нему домой и принес тетрадь со своими стихами. Мне сказали, если в течение 10 дней не позвоним, значит, не взяли. Мне позвонили. Это была моя первая публикация. "Новый мир" я считал такой вершиной, попасть туда я никогда даже не мечтал. 25 лет я печатаюсь в "Новом мире" каждый раз. 

Завязал с криминалом Евгений Кириллович, когда у него родилась дочь. Это случилось в конце семидесятых. На вопрос, как изменилась тогда его жизнь, он долго молчит.

- Тюрьма никуда не ушла. Она уйти уже не могла. Я мыслил ее категориями, возвращался к ее сюжетам. (Говорит совсем тихо) Никуда она не ушла. Да и я никуда не ушел. Вот не будь я в тюрьме, не имей я за плечами такую жизнь, ты бы не сидела за мной за одним столом, зачем бы я был тебе нужен? Тюрьма меня сделала тем, кем сделала. В чем-то интересным человеком. Ты сидишь рядом со мной потому, что я тебе чем-то интересен. Будь я каменщиком, было бы не так. Зачем вам каменщик?