У Дарьи Григорьевны с утра был гипертонический криз, и она хотела отменить интервью, но не стала. "Я уже в порядке, просто некоторые слова могу забывать", - предупредила она и начала свой рассказ. А я слушала и про себя удивлялась – это один из людей с самым ясным и острым умом, с которыми мне когда-либо доводилось разговаривать.
Дарье Григорьевне Семёновой 92 года. Она прошла всю Великую Отечественную медсестрой госпиталя и закончила её в Берлине официанткой на торжестве по случаю подписания Акта капитуляции Германии. Интервью у нас получилось большое и обо всём: о военных госпиталях, страшных бомбёжках, бандеровцах, ругающемся матом Рокоссовском... А по сути - о хрупкой девушке, которая из детдома сразу попала на войну, и о хрустальном немецком графине как самой ценной в семье реликвии.
Дарья Григорьевна родилась в 1924 году в Украине. В 1930-е годы семью раскулачили и отняли всё хозяйство. Отец заболел туберкулёзом и умер в 32-м, мать – в 33-м, когда семья переехала в Пензенскую область, в город Сербодск.
Отец, как вспоминает Дарья Григорьевна, очень любил фотографироваться. На строительстве дорог в Ашхабаде:
Так Дарья с сестрой попали в детский дом. Обе поступили в Женскую фельдшерскую школу в Саратове, а в 1941-м, когда началась война, начали работать в военном госпитале. Вернее, их заставили.
- Некому было работать. Днём учились, вечером дежурили. Потом под Сталинградом начались страшные бои, вы знаете. И через Саратов проходила эвакуация в тыл. Раненых поступало очень много, и работать приходилось иногда круглосуточно. А ничего не поделаешь – казарменное положение. Когда объявили карантин из-за холеры по Волге, эвакуация прекратилась. У нас тогда столько раненых скопилось – весь двор был забит. Они сами себе разжигали костры и варили еду. Так и жили. В мае 1943-го я была мобилизована в Советскую армию с присвоением звания младшего лейтенанта медицинской службы. Наш госпиталь отправили на фронт.
Госпиталь 1305: операционная в сарае и нары в коровнике
Госпиталь наш с присвоенным номером 1305 (на войне всем госпиталям номера присваивали) отправили под Курск, на станцию Отрешково. Там дали коровник, сарай и один домик на окраине. Домик под аптеку предназначили (мы же растворы сами все готовили и инструменты стерилизовали), в сарае устроили операционную – полы глиной замазали, а сверху простыни натянули, чтобы с крыши ничего не падало. В палатках размещали тяжёлых раненых. Они на кроватках таких лежали низких-низких – ножки почти целиком в землю уходили. В коровнике мы нары построили и туда остальных раненых поместили. Госпиталь был проходной, то есть, мы раненым солдатам оказывали первую помощь и в тыл отправляли. Профиль – раненые в бедро, а это самые тяжёлые больные. Мы гипс им накладывали до груди, и в таком состоянии солдатиков эвакуировали.
Курская битва страшной была. Мы хоть и располагались на второй линии фронта, но всё равно попали в дугу. Думали – всё, здесь и останемся. А потом заработали наши «Катюши», и мы выжили.
Расчёт госпиталя – на 120 коек. Но это, конечно, не соблюдалось. Сколько поступало раненых, столько и брали. А куда денешься – война.
Перерывы с поставкой медикаментов были. Иногда в отсутствие гипса деревяшки накладывали, а перевязочный материал стирали сами, утюжком проглаживали и опять в обработку. Наркоз эфирный был – вот его хватало. А когда мне самой уже после войны пришлось операцию делать, эфир мне не пошёл – на фронте нанюхалась.
Потом нас перебросили на Украину. Представьте, мы, молодые девчонки, сами весь госпиталь грузили в поезд!
Перевозили госпиталь в товарнике. В одном вагоне мы, в другом – инструменты. Это сейчас можно сотни километров за несколько часов проехать. А в военные годы передислокация долгая была, иногда по нескольку месяцев. А что делать? Так и жили в вагонах.
В Украине нас остановили на узловой станции и разместили в школе.
«Немецкие яички на крылечках» к Пасхе
В Западной Украине очень много предателей было, они сообщали немцам о прибывших поездах, а те бомбить сразу начинали. Не успели мы приехать, как немцы листовки раскидали с текстом: «Мы вам на Пасху принесём яички на крылечко». И принесли… Бомбы.
Там бомбёжки нас мучили: немцы сначала прилетят, навешают "зажигалок" – это такие фонари зажигательные, с ними сразу видно, куда бомбы бросать, потом уже бомбят. Однажды скинули бомбы прямо рядом с госпиталем - мы быстрее в землянку к врачу, нас землёй и осколками накрыло. Страшно очень было. Санитарочка наша всё молилась :«Господи, спаси!». Ну не знаю, так все говорят, что Господь спасает. Мы все спаслись тогда.
После бомбёжки загорелся склад с шинелями. Моя подружка побежала тушить, и ей даже медальку за отвагу дали.
Однажды нам в госпиталь привезли бандеровца. Он себе горло перерезал, но не сонную артерию, а поперёк. Он умер потом, хоть мы и ухаживали за ним. «Собаке – собачья смерть», - потом говорили. Не было особенного сочувствия к нему - он же сам умереть захотел.
Дальше госпиталь во Львов перекинули. На противоположном берегу реки – усадьба Тургенева, а вокруг – война. Там мы недолго оставались. Помню, как меня собака укусила. Пришлось ездить искать пастеровскую службу (специальное медицинское учреждение для проведения прививок против бешенства - прим. ТИА), чтобы укол сделали.
Неожиданная встреча с Рокоссовским
После Львова мы поехали в Беларусь, под Минск. Там находился штаб фронта, и мне посчастливилось повстречаться с маршалом Рокоссовским. Мы донесения носили в штаб по любому поводу, даже если педикулёз у кого-то случился.
Понесла я донесение однажды не по основной дороге, а через запасные пути. Вдруг меня солдаты останавливают:
- Девушка, подождите. Нельзя туда.
- А мне срочно.
- Стоять!
Я остановилась. Подъезжает «Виллис», выходит Рокоссовский – высокий, стройный, с буркой на плечах, несмотря на дождь. Красивый, конечно, мужчина. Он матом покрывает подчинённых: они важный груз опустили на землю, а там вода, и груз весь намочили.
Я быстрее назад прибежала, девчонкам рассказала своим о встрече. А они, мол, давай выследим, где он живёт (Дарья Григорьевна смеётся). Это же всё девическое. Это жизнь.
Смерть врача
Потом был Бобруйск. У нас в госпитале стол был с вытяжителем: ногу вытягивают, как нужно, чтобы операции повторные не делать, и в гипс. А гипс, чтобы хорошо фиксировал, надо прокаливать. Это была моя задача. Кухонька была под тентом на улице, ну и пошла я туда с гипсом. Огонь горит, я листы гипсовые расстилаю. Слышу – взрыв, и осколки надо мной полетели. Оказалось, там дорогу разминируют, а я не знала. Хорошо внаклонку стояла. Так только и выжила.
Потом форсировали Днепр. В Речице, помню, очень холодно было: вроде и температура не очень низкая, а ветер – жуть. Мне задание дали - сопровождать трупы на вскрытие. Солдаты погибали, а без вскрытия хоронить было нельзя. Мы палаткой их прикрыли, а ветер палатку сорвал. Хорошо, не было из местных никого: трупики наши оголенные лежат – это страшно неприятно.
Умирали много. Часто – от газовой гангрены. Это когда заражение такое серьезное, что даже ампутация не помогает.
В Бобруйске у нас погиб прикомандированный врач. К нам прислали двух супругов-врачей и поселили в отдельный маленький домик. Жена спала у окна и попросила мужа с ней лечь. В ночную бомбёжку осколок попал в окно, и мужа ранило в живот. Представьте, человек на глазах у супруги погиб, собой её закрывая. Его в Бобруйск и увезли хоронить, потому что он оттуда родом был.
Дальше были Брест и Польша. Там уже продвигались на автомобилях, потому что колея железнодорожная уже, чем у нас. Вот в Польше немецких военнопленных тьму видели. Был такой случай. Едем мы на машине, а шеренга пленных нам навстречу. Я сухарь из мешка схватила, со злости в немца кинула, и в глаз попала. Я испугалась, думаю, что же я наделала – человек без глаза останется! А они уже за этот сухарь борются. А жертв концлагерей не видели. Только в Саласпилс в Латвии потом на экскурсию ходили.
Каждому начальнику – по полевой жене
В Польше стоял большой госпиталь из Средней Азии. Там танцульки и кинопоказы устраивали, а мы, молодые девчонки, туда бегали. Не успеешь вовремя домой – тебя не пустит постовой, ещё и наряд дадут. Дисциплина жёсткая была. Но начальников госпиталя это не касалось. У них у всех были временные "полевые" жёны.
Однажды наша девчонка из госпиталя отпросилась в отпуск на несколько дней и к сроку не успела. И её на комсомольском собрании решили обсуждать. А я девушка детдомовская была, вот и высказалась начальнику: "Вы сами обложились своими женами, а нас притесняете!". Он мне за это приказ и выдал – на передовую (!) с припиской «Как не справившейся со своей работой». Вот какую ахинею написал.
Спас меня тогда будущий профессор Жоров. Он в госпитале диссертацию писал, а мы для него материал собирали. Иду в отдел кадров понурая - на фронт отправляться, профессор останавливает и спрашивает, что к чему. В кадрах он выпросил местечко для меня в лечебном отделе. Там я и задержалась до конца своей войны – до самого Берлина. Профессор меня спас, как ангел.
Из медсестер - в официантки, и вечно голодные журналисты
Так мы дошли до предместья Берлина. Генерал Ибрагимов, начальник нашего лечебного отдела, вызвал молодых девушек и сказал, что завтра нам предстоит почётная миссия – мы поедем в распоряжение коменданта Берлина. Наша задача – привести себя в порядок и надеть гражданскую одежду. А у нас-то её не было, мы тогда с миру по нитке собирали. Всю ночь гладились, стирались. 8 мая в 6:00 он нас построил и осматривал лично, несколько человек отобрали, в том числе меня.
Приехали в Карлсхорст. Наша задача – подготовить банкет по случаю подписания Акта о безоговорочной капитуляции германских войск. В зал, где президиум сидел, нас не пускали. Но в щелочку мы подсматривали: видели даже, как Кейтель сдал оружие (начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта - прим. ТИА).
Заседали они целый день, до самой ночи. А мы - шустрили. Повара готовили, метрдотель из Москвы нас обучал, как накрыть стол, как обслуживать. Банкет около часа ночи начался. Стол был сделан буквой "Ш". Из полководцев были Жуков, Эйзенхауэр, Монтгомери и Де Голль. Француз, помню, всё с Жуковым лобызался. Иностранцы нашу советскую водку хвалили, и по шкалику себе в карман в качестве сувенира клали.
Только к утру банкет закончился. Мы полусонные, голодные. После команды «По коням!» собираться начали. Я голодная до жути побежала в зал, а там уже корреспонденты всё доели, и мне ничего не осталось. Я на кухню – схватила графин, налила туда сметаны и побежала.
Мне кричат: «Что за мародёрство! Куда тащите?». Но я всё равно взяла. Мы до дома доехали, там сметану и разделили на всех.
А 9 мая утром нас разбудила стрельба. Мы так испугались, что война опять началась! А вокруг кричат: «Победа! Победа!». Мы от радости повыскакивали с кроватей и пошли гулять на улицу: песни поем, радуемся, что войне конец.
Смотрим, по озеру на лодке парень с девушкой катаются. Вдруг лодка переворачивается, девушка тонет, а парня выводят и погоны снимают с него. Мы так расстроились – война кончилась, а тут такая смерть нелепая. Родителям, наверное, сообщили, что девушка в боях погибла.
Пока в предместье Берлина жили, побывали везде, и на Рейхстаге тоже. Там советский флаг висел, и все стены исписаны. И я тоже написала: «От Саратова до Берлина!»
Здесь же, в Германии, Дарья Григорьевна познакомилась со своим мужем, здесь же в посольстве они расписались. И уехали жить в Калинин – на родину к мужу. Дарья Григорьевна работала в Госпитале для инвалидов войны, потом – в стоматологической клинике ТГМА, которую организовали на месте госпиталя.
- А графин тот я сохранила и с собой привезла. Мы теперь на каждом торжестве его на стол ставим и вино наливаем. Он нашей семье очень дорог.